Попса — это ужасная вещь, особенно «фанерная» попса

Что-то нехорошее произошло в нашем обществе, как будто какое-то цунами нахлынуло на культуру. Она оказалась в резервации, никто не берет ее во внимание. Людям вдалбливается в сознание что-то чуждое, какие-то сплошные физические упражнения. Это уже не музыка и даже не звуки, это какой-то шумовой фон, который не требует никакого образования и воспитания. Электроника сама по себе не виновата, она лишь одна из возможностей озвучить музыкальные мысли. Но она не может подменять все и не может выдавать оригинальные идеи. Идеи может выдавать только человеческий мозг.

Попса — это ужасная вещь, особенно «фанерная» попса. Эти псевдомузыканты пытаются примкнуть к нашему брату: мол, мы деятели искусства. У них дома уже по пять этажей. Может, они хотят Вавилонскую башню построить, дойти до Бога? Но я не думаю, что они нуждаются в Боге или Бог нуждается в них. И народ думает: раз это показывают по телевизору и признают лучшим, значит, это хорошо. И сам начинает творить в таком же стиле.

Эти проблемы как обгорелый лес, на который упала комета. Мы в этом мертвом лесу пытаемся существовать и что-то еще создавать. Я знаю, что у моих коллег есть очень много нового и интересного, но только оно не озвучено. Если ты нажимаешь на клавиши, а звука не слышно, значит, его просто нет. Если книга написана, но не напечатана, значит, ее просто нет. Сейчас продолжают передергивать Достоевского: вот, он сказал, что красота спасет мир. Но, во-первых, это было сказано в контексте, а во-вторых, все совсем не так сегодня. Сегодня надо спасать культуру, красоту, тогда, может быть, и мир вздохнет легче. 

Вот мы сейчас говорим о Сталине, содрогаясь, и это действительно страшная фигура была. Но ведь мимо него не проходила ни одна книга, ни один фильм. Не дай бог вернуться к тем советским временам, потому что это была страшная эпоха. Но машина та была идеально отработана, сама механика. Идеологию убрать, и все остальное бы работало великолепно. А сегодня мы думаем свободно, а жить свободно не можем.

Сейчас очень модным стало слово «рентабельность». Но какую рентабельность можно требовать от ребенка, которого мы воспитываем? Мы вкладываем в него все, и душу свою вкладываем, чтобы этот ребенок встал на ноги.Так ведет себя все живое в этом мире. А у нас закрываются школы якобы с целью укрупнения. К слову «рентабельность» добавляется еще одно — «тендер», который выигрывает какой-нибудь жулик, которому совершенно до лампочки культура. И вот маленькие школы закрываются, потому что они нерентабельны. 

Мы учились после войны в сельской школе — 11 человек на три класса. Нас объединили в один класс, и то только потому, что был один учитель, все остальные погибли на фронте. Никому и в голову не приходило закрыть эту школу из-за того, что мало учеников. А сейчас закрывают — якобы по европейскому образцу. Но для этого надо иметь и европейскую страну. А мы евразийская страна, и это всегда подчеркивается как наше достояние, как особый случай. Опять же европейская деревня очень отличается от нашей: там каждая школа имеет автобус. У нас же с нашими расстояниями как возить детей за много километров? Это же ребенку придется вставать в шесть утра, и дай бог, чтобы он доехал до школы хотя бы к концу занятий. По-хорошему он должен учиться там, где живет.

Но кто же пойдет в сельскую школу за те гроши, которые там платят? Дайте этому учителю для четырех-пяти учеников достойную зарплату и выбросьте это дурацкое слово «рентабельность». Культура и воспитание не могут быть рентабельны! И нельзя следовать таким примитивным представлениям, что если человек талантлив, то он сам пробьется. Я абсолютно уверен: какой бы красоты цветок ни был, если ты его посадишь на асфальт, он завянет.

Я стараюсь писать в позитивных тонах, потому что я люблю жизнь. Пусть уже оскомину набил этот вальс из «Ласкового зверя». Но когда треть населения на своих бракосочетаниях кружится в ритме, который я придумал, уносит с собой состояние, которое зародилось во мне, — это настоящий эликсир для того, чтобы замечать солнце и радоваться каждому дню. 

Я не знаю, что такое вдохновение. По-моему, это придумка. Я бы заменил это слово на «радость» или «счастье», потому что они лежат в основе. Первозданным для этого состояния является страстное желание: я очень хочу. Второе: я знаю, как это «хочу» претворить в жизнь. И самое банальное — это труд. 

Человеческая голова очень умно устроена. Просто нужно однажды, но очень точно попасть в код, который уже заложен в человеке. Когда попадаешь в эти параметры, начинает что-то вибрировать. Это все равно что попасть на струну: попадешь — и она зазвенит. Пришла идея — ее нужно тут же зафиксировать и обработать. Новая идея — это все равно что родившийся человек. Ей нужно сразу уделить внимание, иначе она исчезнет и никогда больше не вернется. Тут еще имеет значение то, что идея — женского рода, а ведь женщина тоже уходит, когда ей не уделяют внимания. И правильно делает. 

Внутри нас существует потаенный голос, интуиция, нужно просто услышать. Она ведет за собой или, наоборот, от чего-то предостерегает. Для творчества мне нужны только две вещи: тишина и время. В мире очень шумно. И только в тишине можно услышать музыку. Если прислушаться к этой самой интуиции, то все услышишь. Главное — не упустить этого состояния. 

Писать рассказы и эссе я начал от «нечего делать». Но все, что у меня выходит, мне очень нравится, иначе я бы этим и не занимался. Я люблю то, что я делаю. То, что я не люблю, я не делаю. То, что другие делают лучше меня, я тоже стараюсь не делать. 

Сейчас у меня шесть книжек. «Амур и его амурные дела» и «Джой и его собачьи дела, или Ностальгические фантазии на собачью тему» — небольшие сборники рассказов про моих домашних животных. Рисунок Джоя на обложке сделал я сам. Есть еще одна книга — «Немузыкальные россыпи, или Виртуальная спираль времени». На румынском языке изданы книги «Медитации на нотном стане», «В зеркале мгновений» (так я назвал и свой буклет на русском) и «Еуджен Дога в до мажоре».

Сейчас готовы еще сотни страниц материала, который нужно сложить в новую книгу. Это новеллы, так как я считаю, что моя жизнь состоит из новелл. Хочется многое охватить, так что начал с детства. Там много места уделено матери — она для меня символ жизни, эпоха. Я не претендую на то, чтобы дать оценку тому времени, я просто пишу о том, что касается меня лично. Некоторые говорят: мы жили в трудные времена, а я чувствовал себя самым счастливым. Мы голодали, на моих глазах умирали люди, а я думал, что так нужно, потому что я не знал другого.

В Москве возле музея Центрального дома художника собираются художники, общаются, устраивают мастер-классы для прохожих. Однажды там даже меня заставили рисовать. Я отказывался, но передо мной поставили мольберт, дали краски и кисти. Я что-то там наляпал. Эта работа лежала у меня на шкафу среди афиш года три. Потом как-то я привез этот сверток в Кишинев, и жена даже не поверила, что это нарисовал я. Поставили в рамку, и тогда я понял, что мне нравится эта картина. Там внезапно обнаружился интересный сюжет, о котором я и не догадывался, когда малевал: человек с собакой, позади него полусумрак и тайга, а совсем далеко — развалины ГУЛАГа. И главное, откуда-то появилась прекрасная перспектива.

Кстати, именно из-за отсутствия перспективы византийская икона мне нравится меньше, чем романская. Византийская икона — плоская, с мертвыми, надуманными лицами и фигурами. Не понимаю, почему она стала основой русской иконописи. Должна быть глубина. Тем более сегодня, когда человек смотрит кино в трехмерном измерении, плоское пространство ему неинтересно. Вообще западная культура более подвижная: у них в церквях можно услышать прекрасные академические концерты с оркестром и хором. У нас же это запрещено. Хотя у меня, например, есть много музыки духовного содержания, в том числе два реквиема, один из них на стихи Пушкина «Пора, мой друг, пора». Я бы их с удовольствием предложил церкви, но они говорят: не положено. Кем не положено? Мне кажется, церковь тоже должна реформироваться. 

Жалко, что жизнь только одна. Бог очень несправедлив, у меня к нему большие претензии. Он создал человека со стремлением накапливать знания. А для чего? Чтобы потом отобрать у него все накопленное вместе с жизнью? Должна же быть какая-то конечная цель. Вот Бог и боится этой конечной цели, потому что тогда раскроются все его тайны. Поэтому он вовремя обрывает нить. И поэтому все гениальные люди в основном живут мало: Моцарт до сорока не дожил, Чайковский — до пятидесяти. Зато они живут очень плотно, потому что должны все успеть за короткий срок. Взять даже русских классиков — у всех по несколько профессий, но так до конца они не успели себя ни в одной исчерпать. Я вот даже не сомневаюсь, что стал бы хорошим инженером — мне всегда очень нравилось все ковырять. Из куриных перьев, гвоздей и пружин даже сделал что-то вроде клавесина, из телефонной проволоки — приемник. Но потом музыка все-таки увела меня за собой.